История киноискусства

Французское Кино На Ложном Пути Эстетизма


ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО НА ЛОЖНОМ ПУТИ ЭСТЕТИЗМА


В годы войны популярность кинематографа во Франции быстро росла. В кино ходили все — образованные и неграмотные, богатые и бедные, парижане и жители провинции. Залы заполнялись до отказа, и каждый день приносил новые фильмы, новые неожиданности. В 1919 году — первом «мирном» году — только из одной Америки было ввезено 839 фильмов. А кроме того, прокатывались английские, итальянские картины, начали появляться шведские. Было из чего выбирать и что смотреть! Ведь это была героическая эпоха студии «Трайэнгд», первых шедевров Чаплина, эпоха Шестрома и Стиплера.

В те годы кинематографический центр Парижа находился не на Елисейских полях, а в рабочем квартале Сен-Дени, там где кончаются Большие бульвары и начинается район доходных жилых домов. Именно там, в маленьких кинозалах, привлекавших прохожих крикливой рекламой, билось кинематографическое сердце Парижа. Там молодые люди — ровесники волшебного изобретения — восхищались вестернами, смеялись на «комических» Мака Сеннета, открывали гений маленького, смешно размахивающего тросточкой человечка в котелке и слишком больших башмаках. Среди энтузиастов «седьмого искусства», как назвал кино итальянский журналист и писатель Ричиотто Канудо, уже тогда насчитывалось немало представителей столичной художественной интеллигенции. В первом в мире киноклубе «Друзей седьмого искусства» встречались художники, актеры, музыканты и поэты, все те, кого объединяла вера в будущее киноискусства и ненависть к кинодельцам. Канудо организовывал просмотры и публичные дискуссии в разных местах Парижа: иногда в помещениях профсоюзов, чаще в картинной галерее «Осенний салон». По его инициативе учащиеся создали нечто вроде комитета общественного спасения, чтобы потребовать «от правительства активного изучения проблемы кино в школе, как и во всех других звеньях среднего и высшего образования, и поощрять усилия, уже предпринятые в этом

==172


направлении»*. Канудо создал и возглавил живое интеллектуальное движение вокруг кино.


Материалы о кино стали публиковать крупные газеты и журналы. Появилась кинокритика, читатели регулярно информировались о съемках новых картин в парижских и иностранных ателье. В газете «ПарпМнди» почти ежедневно печатались статьи и рецензии Луи Деллюка. Темпераметный, страстный критик сообщал о победах и поражениях нового искусства так, словно писал реляции с поля боя. «Это фильм! Это настоящий фильм!» «Наконец-то произведение искусства!»— с каким удовлетворением и восторгом хвалил молодой энтузиаст всех, кому удавалось переступить границу, отделяющую коммерческие развлекательные ленты от произведений искусства. Резко и язвительно критиковал Деллюк дельцов от кинематографа, пропагандирующих посредственность и дурной вкус — будь это оглупляющая мелодрама или безнадежно примитивный фарс.

Деллюк не было одинок. Его поддерживали многие писатели и критики, видевшие в кино могучее искусство для миллионов. Широкая волна всеобщей популярности сравняла кино с другими искусствами, и теперь уже популярность не вызывала возражений сторонников элитарности. Даже Марсель Л'Эрбье, вставший позднее на позиции эстетизма, писал в 1918 году о благотворной роли кино, в международных отношениях, в демократическом обществе, а Абель Ганс рассматривал кино как наследие великого гомеровского эпоса, обращенного ко многим поколениям всех народов мира.

Борьба за то, чтобы кино заняло надлежащее место среди других искусств, сочеталась у Деллтока с борьбой за будущее французской кинематографии. 1919 год со всей очевидностью продемонстрировал ее плачевное состояние, она ничего не могла противопоставить потоку иностранных фильмов. Следуя советам Пате, прокатные конторы закупали десятки и сотни американских лент, а владельцы киностудий стремились только к одному: любой ценой удержаться на поверхности. Поэтому они пуще огня боялись любых экспериментов, предпочитая идти проторенной дорожкой. Хранилищем затхлости называл Деллюк большую часть французской кинопродукции, которая все еще придерживалась образцов «Фильм д'ар» более чем десятилетней давности.




Художественный критик Эли Фор, один из «первооткрывателей» Чаплина, еще более резко оценивал французские фильмы первых послевоенных лет. «Французское кино — не что иное, как дегенерировавшая форма театра, оно обречено на смерть, если не будет защищаться». Таким образом, борьба за кино как область подлинного искусства являлась одновременно борьбой за национальное французское киноискусство. Конечно, борьба должна была вестись в пла-

 Г.Аристарко, История теорий кино, М., 1966, стр. 20.

==173

не творческого соревнования, а не ограничения импорта. Деллюк вовсеи не требовал закрытия рынка, считая, что иностранные фильмы бросают перчатку, которую Франция должна поднять. Возможно, в его рассуждениях недоставало понимания экономических факторов, он недооценивал силу и беспощадность американской империалистической экспансии, но грудно отказать ему в честности и широте взглядов на искусство, которое сближает, а не разделяет народы.

Луи Деллюк отстаивал свои идеи не только пером. Сначала он писал о кино, а затем стал писать для кино. Он издал книгу сценариев, пожалуй первую в мире, под названием «Кинодрамы» (1923). Наконец он взялся за режиссуру, желая показать, какими должны быть новые фильмы, порывающие с ремесленной и насквозь коммерческой французской продукцией.

Между Деллюком — критиком и публицистом и Деллюком — режиссером нетрудно обнаружить некоторые расхождения. В своих статьях он постоянно подчеркивал популярный, массовый характер кинематографа. Занимаясь проблемами формы, борясь за новую форму, он не забывал о содержании. Как правило, Деллюк верно оценивал фильмы, критикуя их идейную пустоту там, где сюжет служил только предлогом для красивых кадров или актерских соло. В собственных же постановках Деллюк занимал позиции, если не совсем формалистические, то, во всяком случае, близкие формализму, Ключом для понимания и оценки творчества Деллюка служит его основополагающая концепция превращения кинематографа событий и фактов в кинематограф мыслей и настроений. Речь здесь идет даже не о самом принципе показа на экране душевного мира героев — принципе глубоко верном, способствующем обогащению киноискусства,— а о пристальном внимании к этим проблемам.


Важно не то, что происходит с героем, важно то, о чем он думает. В сценарии фильма «Молчание» из 149 планов лишь одиннадцать первых и двадцать последних (да еще несколько в середине) посвящены непосредственному действию, тогда как остальные сто с лишним изображают воспоминания и мысли героя. Пример этот дает наглядное представление о приверженности Деллюка к искусству раздумий, настроений, созерцательности.

На основе имеющихся материалов трудно установить, оказал ли влияние на Деллюка Марсель Пруст. Быть может, французский режиссер и сценарист не был знаком с его многотомным романом «В поисках утраченного времени», однако настроение прустовского романа ощутимо во всех сценариях и фильмах Деллюка, а знаменитая фраза Пруста о «минуте, вырванной из течения времени, которая создает в каждом из нас человека, освобожденного от цепей времени», стала отправным пунктом и стержнем конфликта «Лихорадки» (1921) или «Женщины ниоткуда» (1922) Деллюка, так же как и еще раньше «Испанского праздни-

==174

ка» (1919) Ж. Дюлак. У Пруста человеческие переживания достигают максимальной остроты в момент «нахождения утраченного времени», в момент воспоминания о том, что произошло. Послушаем теперь, что говорил сам Деллюк о своих любимых темах: «Сопоставление прошлого и настоящего, действительности и воспоминаний посредством кинообразов — одна из наиболее притягательных тем фотогенического искусства». Или: «Не знаю ничего более соблазнительного, чем описание в движущихся картинах муки воспоминаний, возвратов прошлого».

В «Испанском празднике» женщина, вышедшая из низов и живущая в богатстве, все время вспоминает свое прошлое и под влиянием атмосферы народного праздника возвращается к прежней жизни. Прошлое вторгается в настоящее и определяет будущее. То же самое происходит в фильмах «Черный дым» и «Молчание». Последний фильм представляет собой, по существу, бесконечный внутренний монолог героя, сидящего у камина и вспоминающего давно минувшие события и переживания. Время от времени на экране наплывом появляется неподвижная фигура женщины —жертвы преступления, совершенного героем фильма.


Молчаливое видение, словно метроном, отмеряет движение минувшего времени, упорно и неумолимо вторгающегося в настоящее.

О «Женщине ниоткуда» Деллюк говорил следующее: «У каждого из нас есть своя история, которую мы считаем давно умершей и которую призрак экрана пробуждает к жизни». В фильме мы видим, как спустя много лет старая женщина возвращается в дом, где прошла ее молодость. Здесь она приняла важнейшее решение своей жизни: бросила семью и благополучие ради большого приключения. Жизнь ее сложилась неудачно. Теперь в этом же самом доме другая молодая женщина принимает такое же решение — бросить мужа, дом, ребенка и искать счастья с мужчиной, которого она любит. Женщина ниоткуда предостерегает ее, рассказывает о разочарованиях своей жизни. Молодая женщина колеблется, не зная, на что же решиться. Незнакомка оставляет ее в одиночестве в саду и, еще раз вспомнив все пережитое, внезапно понимает, что короткое и дорогой ценой купленное счастье стоило тех жертв, которые она принесла. Теперь старая женщина хочет убедить молодую пожертвовать всем ради любви, но прибежавший ребенок заставляет мать принять иное решение. Она остается с мужем, а женщина ниоткуда покидает дом воспоминаний... Весь фильм — непрестанная борьба прошлого и настоящего, борьба, происходящая в двух, постоянно пересекающихся временнЫх плоскостях осязаемого «сегодня» и далекого «вчера».

Слабее обозначен этот конфликт воспоминаний и реальности в лучшем фильме Деллюка «Лихорадка», действие которого происходит в одной декорации — портовом кабачке Марселя. Правда, и здесь появление моряка вызывает воспоминания о прошлом, о давней любви и в результате приводит к кровавой драме — убийству героя. Но эта сюжетная

==175

линия несколько отходит на второй план, уступая место другой, символической линии, пронизывающей весь фильм. Экзотическая женщинааннамитка, на которой моряк женился в далеком рейсе, видит на стойке прекрасный цветок, возможно напомнивший ей далекую родину. В кабачке вспыхивает драка. Ревнивая девушка преследует аннамитку, моряк дере гея с хозяином кабачка.


Перед зрителем разыгрывается драма ревнос гп п мести. Однако постоянно возвращается образ экзотической девушки, думающей о цветке, смотрящей на цветок, украдкой приближающейся к нему. Наконец в кабачке воцаряется смертельная тишина — моряк погиб, полиция арестовывает убийц, исчезли пьяные гости и проститутки. И тогда аннамитка подбегает к стойке бара и хватает прекрасный экзотический цветок из... бумаги.

Сценарий «Лихорадки» очень типичен и для Деллюка и для настроений тогдашней творческой интеллигенции, стремившейся бежать от действительности и понимавшей безнадежность этого бегства. «Evasion»— бегство, это слово-призыв было модно во французской литературе двадцатых годов. Художники интересовались «запретной сферой»— портовыми кабаками, преступным миром, люмпен-пролетариатом больших городов. Поэзия портов, ностальгия, неосуществленные любовные желания — все эти мотивы долгие годы звучали во французском кино, вплоть до предвоенного шедевра Марселя Карне «Набережная туманов» (1938) и послевоенной картины Ива Аллегре «Деде из Антверпена» (1948).

Жермена Дюлак, создатель фильма «Испанский праздник» (1919), одна из ближайших соратниц Деллюка, писала о «Лихорадке», что это вершина реалистического кино. Такая оценка сегодня вызывает удивленную улыбку. «Лихорадка» далека от реализма в том смысле, как мы теперь понимаем этот термин. Ж. Дюлак видела реализм своего учигеля в умении передать атмосферу марсельского кабачка, достоверно показать его внешний образ. То, что мы сегодня склонны отнести к недостаткам «Лихорадки»— отсутствие авторской оценки событий, поверхностность, уход в сказочный мир мечты,— для Жермены Дюлак было ее достоинствами.

Деллюк умер молодым, в возрасте тридцати четырех лет. Последний свой фильм «Наводнение» (1924) он уже не увидел на экране. Его друзья и ученики встретили «Наводнение» без особого энтузиазма. Здесь нет ничего удивительного — в этом подлинно реалистическом фильме рассказывалось о драме гибнущих на наших глазах людей. Кто знает, если бы Деллюк не умер, может быть, он нашел бы для себя и для французского кино правильный путь.


Нельзя забывать о том, что в центре всех его картин стоял человек. Деллюка прежде всего интересовала человеческая драма, а съемки пейзажа или интерьера всегда имели для него второстепенное значение. В игре актеров Деллюк искал психологической точности, о которой он неоднократно упоминал в своих статьях и книгах.

==176

К сожалению, как о значении человека в фильме, так и о роли сценария вскоре забыли другие представители французского киноимпрессионизма, или — по определению некоторых историков —«первого авангарда» *.

Термин «первый авангард», ныне выходящий из употребления, включает, кроме Деллюка, группу его соратников и последователей, пытавшихся вырвать кино из цепей коммерции и создавать для экрана произведения искусства. К этой группе относились Жермена Дюлак, Абель Ганс, Марсель Л'Эрбье и Жан Эпштейн. Между «авангардистами» и режиссерами «коммерческой кинематографии» находились Жак де Баронселли и Леон Пуарье. Оба они — постановщики традиционного плана; ни тот, ни другой не искали смелых изобразительных решений для выражения человеческих переживаний. Им достаточно мимики актера и старательно выписанной среды, в которой действовали главные герои. С другой стороны, для Пуарье и Баронселли, так же как для импрессионистов (и это их связывало), было характерно пристальное внимание к обстановке действия и, в особенности, к пейзажу («Жослен» по Ламартину (1922) и «Боярышник» по Шатобриану (1924) в постановке Леона Пуарье, «Рамунчо» (1919) и «Исландские рыбаки» по Лоти (1924) Жака де Баронселли). Природа еще не сделалась элементом драматургии этих фильмов, как у шведов, но уже стала одним из важных их компонентов.

Деллюк с уважением писал о Пуарье и Баронселли, он видел в них опытных, наделенных художественной культурой мастеров. Благодаря своей честной и ясной творческой позиции они были в какой-то мере союзниками школы, идейным вождем и теоретиком которой по праву считался Луи Деллюк, а крупнейшим практиком — наиболее известный режиссер этой группы Абель Ганс **.


О начале его творческой деятельности мы уже говорили. Во время войны Ганс совершенствовал свое мастерство, изучая лучшие образцы американского киноискусства. Его «Десятая симфония» и «Матерь скорбящая» по технике и актерской игре не уступали «Вероломной» де Милля, фильму, на котором училось целое поколение молодых французских режиссеров, и среди них сам Абель Ганс.

В 1919 году автор «Десятой симфонии» выступил с пацифистским фильмом «Я обвиняю». В этой ленте в полную силу проявилось дарование режиссера. Ганс уже и раньше проявлял склонности к монументализму, к синтезу

 Термин «киноимпрессионизм», введенный Анри Ланглуа, принял Жорж Садуль. Историки кино Рене Жанн и Шарль Форд употреблю! термин «авангард». Деллюка и его школу называют иногда «первым авангардом» в отличие от «второго авангарда», возникшего после 1924 г.

* Ганс, Абель (род. 1899). До 1912 г.— поэт, актер, драматург, затем работал сценаристом на студии «Пате». В 1915 г. дебютировал в режиссуре фильмами «Драма в замке Акр» и «Безумие доктора Тюба». Наиболее известные фильмы: «Зона смерти» (1916), «Матерь скорбящая» (1917), «Десятая симфония» (1918), «Я обвиняю» (1919), «Колесо» (1922), «Наполеон» (1927).


==177



разнообразных философских, литературных и изобразительных концепций. Деллюк с неизменной симпатией наблюдал за деятельностью Ганса и, приветствуя его смелые эксперименты, призывал молодого художника к бескомпромиссности, к последовательной реализации своих замыслов, невзирая ни на какие протесты маловеров. Думается, что Абель Ганс никогда не забывал обращенных к нему слов Деллюка: «...И если Вы когда-нибудь услышите, что Вы смотрите слишком далеко, я думаю, что Вы просто рассмеетесь. Никогда нельзя смотреть слишком далеко. Уверяю Вас, Вы создадите большие произведения: от правды детали Вы придете к правде мысли... Спасибо, Ганс, никогда не переставайте смотреть слишком далеко».

В «Я обвиняю» уже отчетливо проявилась болезненная переоценка своего дарования, самовлюбленность и другие недостатки художника: склонность к назойливому подчеркиванию своей эрудиции, пристрастие к символике, комплекс неполноценности неудачливого литератора.


«Я обвиняю», по определению самого Ганса,— это попытка создания «визуального лиризма» и «поющих образов». Ганс хочет быть Гомером или Руже де Лилем, воспевающим кровавую военную бойню. Садуль назвал этот фильм «смесью Гриффита, Виктора Гюго, Библии и Анри Барбюса».

Можно привести немало доказательств дурного вкуса в фильме. И все же, несмотря на напыщенно-патриотическую интонацию «Я обвиняю», в нем можно обнаружить поразительно сильные сцены, свидетельствующие о недюжинном режиссерском таланте Абеля Ганса. Прощание солдата с семьей было, например, дано крупными планами рукопожатий, которые превосходно характеризовали всех действующих лиц, сообщая сцене необходимый психологический «подтекст». Удивительно правдивы окопные эпизоды. Здесь Ганс, лично не знавший фронтовой жизни, явно взял за образец повесть Барбюса «Огонь». Сценарий «Я обвиняю», написанный в 1917—1918 годах, был смелым вызовом империалистической войне. Впоследствии, в период съемок и окончательного монтажа, произошло заметное ослабление обличительного тона и смягчение наиболее острых акцентов, отчасти, вероятно, в результате нажима предпринимателей, финансировавших фильм. В картине «Я обвиняю» проявились две стороны, две противоборствующие силы Абеля Ганса — искреннего реалиста и эстета, страдающего манией величия.

Противоборство этих двух сторон еще сильнее сказалось в следующей постановке режиссера — фильме «Колесо» (1922), съемки которого продолжались два года. События фильма происходят в среде железнодорожников. Большая часть картины была снята на натуре, а декорации жилищ и общественной столовой были точны и достоверны. Словом, все, что касалось железной дороги, было не только правдиво, но и прекрасно. Ганс покорил зрителей изумительным ритмом мчащихся поездов, мель-

==178

кающей путаницей семафоров и стрелок. Знаменитый «быстрый монтаж» Ганса стал предметом подражания для киноремесленников многих стран. Не менее красивы и реалистичны были в «Колесе» горные пейзажи.

Зато насквозь мелодраматичен сюжет фильма — история соперничества отца и сына (оба железнодорожники), добивающихся любви молодой девушки-сироты, воспитанницы этой семьи.


Как обычно, в лентах Ганса человеческие проблемы теряются в потоке надписей, символов, метафор. К счастью, не совсем исчезла важная и подлинно драматическая история старого машиниста, который слепнет и не может работать по специальности. К этой теме режиссер вернулся много лет спустя, создав фильм о Бетховене («Великая любовь Бетховена», 1936) и трагедии его глухоты.

Клер в 1923 году, говоря о «Колесе», сравнивал фильм с романтическими драмами начала XIX века. И здесь и там масса неправдоподобностей, психологическая поверхностность, нагромождение изобразительных (в романтической драме — словесных) эффектов. Но вместе с тем как в старой драме, так и в фильме Ганса есть и искренняя лирика, и волнующие, подчас возвышенные моменты. «Если бы еще Ганс не принуждал паровозы говорить «да» и «нет»,— вздыхал Клер,— не наделял бы механика мыслями античного героя... Если бы только... он захотел создать просто документальный фильм... Если бы он смог отказаться от литературы и довериться кино!..»

В заклинаниях и советах Клера отчетливо выражена двойственность художественной природы Абеля Ганса. Это человек громадного живописного таланта, но свой талант он направлял на создание иллюзорных драм, украшенных, словно барочным орнаментом, театральными и литературными реминисценциями. Ганс забывал о том, что кино — это волшебная машина для запечатления действительности, он видел в нем лишь. средство для совершения путешествия в мир сказки и мечты. «Если мы боремся,— говорил эстетствующий режиссер, Ганс —то только с действительностью, чтобы заставить ее превратиться в мечту». И добавлял: «Вся жизнь сна и весь сон жизни готовы стать реальностью на кинопленке». Как жаль, что в творчестве этого талантливого режиссера манерный декадент, эпигон романтических традиций часто побеждал реалиста. Он так и не стал подлинно великим художником экрана.

Жермена Дюлак *, как и Ганс, начинала свою режиссерскую деятельность в коммерческом кинематографе; так же, как и автор «Колеса», она училась профессиональному мастерству у американцев.


Решающим

 Дюлак, Жермена (1882—1942). Одна из первых женщин-режиссеров. Начинала в качестве театрального критика и автора пьес. В кино — с 1914 г. Наиболее значительные фильмы: «Ураган жизни» (1916), «Души безумцев» (1917), «Испанский праздник» (1919), «Улыбающаяся мадам Беде» (1923), «Дьявол в городе» (1924), «Раковина и священник» (1927) «Арабеска» (1929), «Темы с вариациями» (1929). С 1930 г. по 1940 г. Дюлак руководила хроникой «Пате журналь».

12*

==179

моментом в ее творческой биографии оказалась встреча с Луи Деллюком и постановка «Испанского праздника» по его сценарию. Это было не просто формальное присоединение к группе импрессионистов, но и выбор дальнейшего творческого пути.

В 1923 году Жермена Дюлак экранизировала театральную пьесу Дени Амеля и Андре Обея «Улыбающаяся мадам Беде»— вариант темы мадам Бовари, несчастной провинциальной дамы, разлюбившей своего мужа. Пьеса ставилась до этого в авангардистских театрах в духе модной тогда «теории тишины», согласно которой важнейшим элементом пьесы было молчание. Видимо, это и привлекло к ней внимание Дюлак. Конечно, в фильме важную роль играли воспоминания, которые, как и у Деллюка, переплетались с картинами реальной жизни. Новым было использование Дюлак фотографической деформации для изображения мыслей и желаний героини. Так, например, мадам Беде видит своего мужа, почтенного торговца из Шартра, в образе грозного чудовища, бросающегося на нее. После «Улыбающейся мадам Беде» Дюлак надолго отошла от экспериментов в области формы.

Из всех эстетствующих кинематографистов Марсель Л'Эрбье* был самым снобистским. В юности его кумиром был Оскар Уайльд — образец элегантности и декадентского вкуса. Это юношеское наследие сопутствовало режиссеру долгие годы. В теоретических высказываниях Л'Эрбье, вслед за своим учителем утверждал, что искусство — это прекрасная ложь и его задача сводится к созданию красивых, но заведомо далеких от правды произведений.

Режиссерской пробой пера Л'Эрбье был фильм «Роза — Франция» (1918) — сентиментальная и слезливая история благородного американца, инвалида войны, страстно влюбленного в прекрасную француженку, которая превыше всего любит свою родину.


Фильм состоял из многочисленных надписей и символических кадров. Это была попытка поэтического, словесно-образного повествования. Деллюк в общем положительно оценил работу своего любимца, хотя и упрекал его в излишней напыщенности и отсутствии действия. Мнение другого критика, Рене Белле, оказалось более суровым: он подчеркнул, что молодой режиссер смешал два понятия —«искусство» и «эстетизм». Не удался и следующий фильм режиссера «Карнавал истин» (1919).

И лишь в картине «Человек открытого моря» (1920, экранизация рассказа Бальзака «Драма на краю моря») в полной мере проявился

 Л'Эрбье, Марсель (род. 1890) —поэт, драматург. В период войны работал оператором кинохроники. Наиболее известные фильмы: «Роза — Франция» (1918), «Эльдорадо» (1921), «Дон Жуан и Фауст» (1922), «Бесчеловечная» (1923), «Покойный Матиас Паскаль» (1925), «Головокружение» (1927), «Деньги» (1927), «Княжеские ночи» (1929).

К оглавлению

==180

несомненный талант Марселя Л'Эрбье. Пейзажи Бретани получились на экране правдивыми, а искусственность актерской игры не заслонила интересного сюжета. А потом снова пошли фильмы, по определению критика Жоржа Саверне, «скучные, непонятные, сделанные специально для анемичных эстетов». Творческой удачей Л'Эрбье считают «Эльдорадо», о котором с энтузиазмом писал Леон Муссинак, восторгаясь его изобразительными достоинствами. Испания Веласкеса и Гойи ожила на экране, а белизна андалузской архитектуры (в особенности Альгамбра) превосходно контрастировала с мрачным прокуренным залом кабачка «Эльдорадо». К сожалению, и в этом фильме возобладали не элементы испанской культуры, быта, традиций, а слезливая, космополитическая мелодрама.

В следующем своем фильме Л'Эрбье обратился к вершинам мировой литературы, поставив фильм «Дои Жуан и Фауст». «В этом фильме,— писал Рене Клер в 1923 году,— почти нет кадров, которые бы не заключали в себе художественного замысла и не вызывали бы в памяти какого-нибудь произведения литературы или пластического искусства». В каждом кадре содержался какой-то намек, какой-то скрытый, второй смысл, и потому «Дон Жуан и Фауст» оказался творческой неудачей: фильм требовал ключа для прочтения.


Это набор отдельных внекинематографически связанных кадров. А сделанная в следующем, 1924 году «Бесчеловечная» была снобистской демонстрацией авангардистских приемов. Фильм не спасли даже имена знаменитых сотрудников Л'Эрбье — архитектора-модерниста Робера Стивенса и художника-кубиста Фернана Леже. На фоне неправдоподобных кубистских декораций двигались актеры-куклы, жестикулируя и непрерывно разговаривая при помощи бесчисленных надписей. Название фильма «Бесчеловечная» помимо воли авторов выражало его основную идею, а именно: то, что происходит на экране не имеет ничего общего с правдой человеческого поведения и переживания.

Марсель Л'Эрбье в еще большей степени (хотя и с меньшим размахом), чем Ганс, стремился к созданию рафинированных, предназначенных для узкого круга знатоков произведений. Эксперименты по совершенствованию техники режиссуры или обогащению выразительных средств кино всегда были связаны с литературными пристрастиями режиссера. Даже желая иногда освободиться от навязчивых параллелей с другими областями искусства, он думал о том, что отдельные кадры должны, подобно иероглифам, стать «идеограммами», говорить сами за себя. Чисто литературная концепция такого киноязыка делала его недоступным зрителям. Нужно знать «шифр», чтобы понять, что костюмы Дон Жуана и Фауста, как в классическом китайском театре, объясняют характер и душевное состояние героев. Дальше всех отошел от импрессионистской группы Луи Деллюка эстет Марсель Л'Эрбье.

==181

И наконец, последний из киноимпрессионистов — Жан Эпштейн *, который дебютировал в 1922 году, поставив вместе с Жаном Бенуа-Леви документальный фильм к столетию со дня рождения Пастера. Фильм получился посредственный — холодный и академичный. В том же году Эпштейн написал сценарий и поставил фильм по новелле Бальзака «Красная таверна». Действие фильма происходило в нескольких временньх плоскостях, и режиссер убедительно соединил объективный и субъективный типы повествования. Но во всей полноте талант молодого режиссера проявился в картине «Верное сердце» (1923), рассказе о драме ревности, любви и мести, разыгравшейся в портовом кабачке Марселя.



Эпштейн в « Верном сердце» систематизировал весь художественный опыт французских импрессионистов, он доказал, какие огромные возможности открывает использование чисто кинематографических средств повествования. События, показанные глазами действующего лица, использование крупного плана, двойной экспозиции, оптических деформаций, выразительный монтаж, действие, перенесенное в прошлое, замедленная и убыстренная съемка — вот только некоторые, чаще всего применявшиеся в ту эпоху приемы киноязыка.

Было бы, однако, неверно видеть в «Верном сердце» лишь набор формальных экспериментов. Анри Ланглуа в исследовании, посвященном творчеству Жана Эпштейна, подчеркивал, что после оторванного от жизни, надуманного образа Марселя в «Лихорадке» Деллюка, в «Верном сердце» дано правдивое, поэтическое видение марсельского порта. Деллюк сознательно ограничился точно воспроизведенным в павильоне интерьером кабачка. Эпштейн вышел на натуру, в естественный интерьер и получил богатый и жизненно достоверный материал.

В оценке «Верного сердца» слышались нотки, уже знакомые нам по «Лихорадке». На этот раз не Жермена Дюлак, а Рене Клер высказывал опасения, не слишком ли реалистичен этот фильм. Но зато Клер пришел к утешительному выводу: «Здесь каждая кинематографическая деталь имеет свое непосредственное продолжение в чудесном и необычном». Другими словами, главное в фильме — подтекст настроения и атмосфер.

Эпштейн был виртуозом формы и одновременно страстным искателем правды. Объектив его камеры, блуждая по Марселю или присутствуя на народном празднике, открывал новый облик действительности; Эпштейн показывал людей и предметы так, как до него никто не умел. При веем этом режиссер не хотел блистать, поражать зрителя своей техникой,

 Эпштейн, Жан (1899—1953). Писатель, критик, теоретик кино и режиссер. Наиболее известные фильмы: «Верное сердце» (1923), «Прекрасная нивернезка» (1923), «Падение дома Эшеров» (1928), «Finis terrae» (1929), «Золото морей» (1932). Автор книг: «Здравствуй, кино» (1921), «Дух кино» (1952) и др.



==182

он стремился к психологической правде в изображении событий и характеров.

Эпштейн был самым способным учеником Деллюка, менее других «зараженным» эстетизмом. Ему была чужда показная эрудиция завсегдатая литературных салонов (чем грешили Л'Эрбье и Ганс). Но он, как и его товарищи по искусству, глубоко чувствовал природу киноимпрессионизма, считая своей художнической задачей отдать экран мечтам, снам, игре настроений. Однако спустя некоторое время Эпштейн отдалился от группы Деллюка, занялся производством рекламных фильмов и лишь во второй половине двадцатых годов напомнил о себе как об авангардисте.

Таковы былп представители нового французского кино, противостоящего обветшалым традициям «Фильм д'ар». Надо сказать, что контратака не принесла результатов, ибо решающая сторона — публика — не понимала произведений импрессионистов. Один только Ганс своим постановочным размахом импонировал зрителям, к экспериментам же Деллюка, Дюлак, Л'Эрбье и Эпштейна они относились без всякого энтузиазма.

Не следует считать публику непререкаемым судьей; случается, и не так уж редко, что зрители, воспитанные в иных эстетических традициях, отвергают новые, интересные и приветствуют привычные, безвкусные произведения. С другой стороны, недорого стоит то искусство, которое недоступно человеку, не имеющему университетского образования. Импрессионисты были слишком сложны, слишком оторваны от жизни, чтобы убедить киноаудиторию в своей художественной правоте. Зрители предпочитали новаторам постановщиков добротных и понятных фильмов, таких, как Пуарье или Баронселли, а еще больше любили старых мастеров — Пукталя (автора первого французского варианта «Графа Монте-Кристо») пли Фейада — создателя незабываемой серии «Жюдекс».

Луи Фейад в последний период своей жизни (умер в 1925 г.), то есть в период расцвета школы Деллюка, по-прежнему снимал кинороманы в сериях и эпизодах; кинозрители неохотно смотрели изысканные творения Л'Эрбье или Эпштейна, зато их искренне, до слез волновали несчастья «Двух девочек» (1920, 12 эпизодов) или «Паризетты» (1921, 12 эпизодов).


Старик Фейад умел играть на чувствительных струнах французов: он показывал народный Париж, его людей, его дома. Так, рядом с официальной коммерческой продукцией струился небольшой ручеек своеобразного кинематографического популизма. Фейад — по-своему честный ремесленник, он никогда не изменял своей программе создания французских фильмов, не поддался моде на коммерческие боевики, конкурирующие с Америкой.

Группе Деллюка не удалось ни задержать американскую экспансию, ни помешать деятельности французских имитаторов голливудских образ-

==183

цов. Им не удалось также (и это самое печальное) создать по-настоящему серьезное художественное направление во французском киноискусстве. Уже в самом начале они потеряли верное направление, пошли по пути экспериментов с формой, с киноязыком.

Почему так случилось? Недаром молодых кинематографистов называли импрессионистами. В своем творчестве они выражали те же духовные настроения, что и их великие предшественники — живописцы. Плг была свойственна та же ограниченность видения. С той только существенной разницей, что художники-импрессионисты несли факел бунта против академизма, а их кинематографические последователи были не столько революционерами, сколько эпигонами. Констатация, описание явления, удобная позиция стороннего наблюдателя — все эти черты нейтральности мы находим и в теоретических положениях, и в творческой практике Деллюка и Эпштейна, Дюлак и Л'Эрбье. Исключение составлял лишь трибун и оратор Абель Ганс.

Киноимпрессионисты двадцатых годов заимствовали у художниковимпрессионистов не только мировоззрение, но и творческий метод, и основные принципы композиции. Ограниченные возможности регистрации явлений при помощи кисти, холста и палитры были преодолены в момент появления кинокамеры. Уроки и советы Моне и Дега (конечно, каждого в своей области) могли теперь воплотиться в жизнь с абсолютной легкостью. Режиссеры научились у живописцев добиваться пространственных эффектов при помощи света, научились запечатлевать движение в момент его наивысшей экспрессии.


Многие кинематографисты сознательно продолжали великие традиции импрессионистической живописи. Деллюк призывал к распространению с помощью кинематографа живописного видения мира, свойственного Писсарро, Сезанну и Вийару.

Конечно, неверно было бы видеть в группе Деллюка только и исключительно прямых наследников великих художников XIX века. Французское кино было слишком тесно связано с современностью, с явлениями искусства XX века, чтобы его источники искать лишь в традициях прошлого. Киноимпрессионисты интересовались прежде всего духовными явлениями, внутренним миром человека. Психологизм, склонность к интроспекции, уход от действительности в прошлое, словом, все то, что определяло атмосферу фильмов Деллюка, Л'Эрбье или Эпштейна, шло от современной им литературы. Многие писатели двадцатых годов не верили в возможность «найти и схватить» окружающую действительность. Жизнь ускользала у них из рук, дразнила неопределенностью границ, текучестью. На вопрос, что такое действительность, писатели искали ответ в себе. Находясь в плену субъективистской, идеалистической философии, они считали свое собственное я единственным мерилом и судьей мира. Чем больше они углублялись в себя, тем более иллюзорной становилась возможность суждения о мире и людях. Интроспекция была

==184

уходом от общественной жизни, она вела к добровольной внутренней эмиграции, бегству от действительности в страну грез и беспочвенного фантазерства. Здесь, между прочим, следует искать истоки модной в интеллектуальных кругах теории о том, что кино — это сказка нашей эпохи. Настроения, характерные для тогдашней литературы, как в зеркале отражались и в киноискусстве: в неопределенности границ сна и действительности, в нежелании оценивать те или иные явления, в отказе от создания целостных человеческих характеров.

Человек в импрессионистском фильме в самой основе своей фрагментарен и недосказан. Сфера его деятельности и стремления неопределенны. Его психический мир скрыт в таинственной мгле, которую еще более подчеркивают специальные кинематографические приемы.


Оптические деформации, размытые кадры, наплывы дают, как писал французский кинокритик Жан Тедеско, туманную и бессмысленную интерпретацию явлений духовной жизни.

Неуловимость психического мира находит свое продолжение и дополнение в мире физических явлений. Импрессионисты стремились к тому, чтобы человек показывался во взаимодействии со средой. Деллюк провозглашал слияние актера с окружающей природой. Кинодрама, писал он, рождается тогда, когда театральное актерство уступает место природе и когда актер становится ее частицей, мельчайшим элементом мировой материи. Этот доведенный до абсурда пантеистический тезис был, в сущности, естественной реакцией на театральную манеру «Фильм д'ар». Жаль только, что верная тенденция обогащения экрана пейзажем, естественным интерьером, подлинными, а не бутафорскими вещами была на практике извращена символикой, остраненнем предметов. Физический мир преобразился в ирреальное отражение человеческих настроений и переживаний.

Художественная революция, провозглашенная Деллюком, была обречена на поражение, ибо она не сумела привлечь зрителей правдой, присущей всякому подлинному искусству. Кинематографисты все дальше отходили от жизни, забывая наказы своего учителя, который призывал их искать темы для фильмов в повседневной действительности. «Смотрите вокруг себя и записывайте. Улица, метро, трамваи, магазины — всюду полно тем для тысяч драм и комедий».

Кинематографисты спрятались в элитарных киноклубах, которые постепенно, вопреки воле их основателей превратились из трибун искусства и свободных дискуссий в герметические, изолированные от мира храмы эстетов и снобов. Именно здесь будет развиваться киноавангард середины двадцатых годов.

Что осталось сегодня, спустя несколько десятилетий, от школы Деллюка и киноимпрессионизма? Очень немного. Формальные эксперименты были скоро забыты или отброшены. В этой области гораздо

==185

больших успехов добился так называемый «второй авангард» 1924— 1930 годов.

^'f Киноимпрессионисты внесли серьезный вклад в теорию и эстетику нового искусства.


В начале 20-х годов появились исследования (сначала статьи в периодике, а затем и книги) о композиции кинообраза, о ритме и т. д. Много писали о специфике киноискусства, требуя порвать связи с театром и литературой (Жан Кокто: «...кино уже пошло по ошибочному пути. Стали фотографировать театр... «Калигари»— первый шаг к еще более серьезной ошибке»; Фернан Леже: «Пока фильм будет пользоваться литературными и театральными источниками, из него ничего не выйдет»; Поль Валери: «Это искусство должно противостоять театральному искусству и литературе, которые зависят от слова»).

Проблемы киноискусства вызывали оживленную дискуссию среди представителей других искусств.

Подобный интерес к теории и эстетике нового искусства наблюдался в те годы и в Советском Союзе. Советские авангардисты нередко приходили к тем же выводам, что и французы. Но при всех своих ошибках русские никогда не забывали об общественном смысле кино и в своих теориях относительно кинематографической формы в отличие от импрессионистов яснее видели художественную функцию монтажа. Французские же эстетические исследования в большинстве случаев имеют сегодня лишь ценность исторических документов.

Непосредственным результатом деятельности Деллюка и его соратников было завоевание для французского кино творческого престижа. Но и этот, несомненно, положительный результат творчества импрессионистов был только частичным и в общем незначительным успехом. Ибо импрессионисты не сумели открыть перед французским киноискусством необходимых перспектив развития, не дали ему правильного направления, свернули на фальшивый путь элитарного эстетизма. Они отвернулись от народных масс, требующих популярных и вместе с тем подлинно художественных развлечений.

==186


00.htm - glava21


Содержание раздела